правильному решению. Не так-то легко убедить ее. Другое дело, если она сама…

И действительно, за обедом, проглотив последнюю ложку супа, Тася вдруг пронзительно, с каким-то отчаянием глянула на Катю и, набрав в легкие побольше воздуха, скороговоркой произнесла, будто боялась, что уже в следующий момент не решится на это:

— Может, напишем ему сегодня? Давай напишем, пусть все знает…

Огонек, загоревшийся в Тасиных глазах, готов был вот-вот погаснуть, и Катя, опасаясь, как бы она не передумала, без промедления, но спокойно и невозмутимо сказала:

— Что ж, напишем. Долго, что ли…

И сразу огонек лихорадочно заметался. Побледнев, Тася с беспокойством смотрела на Катю, не веря, что решилась на такое.

— Слышь, Ванда, — обратилась Катя к Тасиной соседке по койке, — дай пару листиков бумаги.

— Сейчас? — с удивлением спросила Ванда, подняв глаза от тарелки с супом.

Вместо ответа Катя выразительно взглянула на Ванду, и та поспешила достать из тумбочки папку с чистой бумагой, которой снабжала всех подряд. Но когда на тумбочке появились листки белой бумаги и карандаш, Тася нервно заерзала на стуле, поглядела на свои перебинтованные, неестественно короткие руки и, поморщившись, как от зубной боли, бросила:

— Нет. Не надо!

Катя не выдержала:

— Ну и дура! На, лопай второе!

Покраснев от волнения, она резко подвинула тарелку ближе к Тасе и, отвернувшись, осуждающе хмыкнула. Но уже в следующее мгновение спохватилась, подцепила вилкой картофелину и протянула ей, дружелюбно глянув в лицо.

— Подумай, подружка… Зря ты так. Потом жалеть будешь.

Тася промолчала, уйдя в себя, как улитка в раковину, и Кате стало ясно, что и на этот раз ее не уговорить.

Уже четвертую неделю Тася не отвечала на тревожные письма, приходившие с фронта от Виктора, летчика, которого она любила. Сообщив ему однажды, что лежит в московском госпитале, что ее ранило осколками мины, она решила больше не писать. Совсем не писать. Никогда… Нет, не могла она сказать ему, что ее не просто ранило, что у нее нет обеих рук. И все же она порывалась иногда рассказать Виктору обо всем, что с ней стряслось, понимая, что рано или поздно придется это сделать, но каждый раз пугалась и оттягивала страшный момент.

— Слышь, Тась, — продолжала Катя осторожно, — а если я ему от себя — так, мол, и так… Да не бросит он тебя! Это же с каждым на фронте может случиться!

Тася энергично мотнула головой:

— Нет!

Прислушиваясь к разговору, Ванда решила поддержать Катю — о судьбе Таси беспокоилась вся палата.

— Ты не права. Он ждет — значит, надо писать. Все-все писать. Он же любит тебя!

С болью в голосе Тася горячо заговорила:

— Любит… Напишу все, как есть, и перестанет любить!.. Да и не жена я ему… И слава богу! Кому я такая…

Она умолкла, прикусив губу, чтобы не расплакаться, и Катя поспешила поднести к ее рту котлету, сердито проворчав:

— Ты давай жуй быстрее! Подумаешь, разнюнилась! А ну, Ванда, погадай-ка ей!

Сидя на койке, Ванда здоровой рукой пошарила под подушкой, достала карты и, помогая себе другой, на перевязи, стала аккуратно раскладывать на одеяле.

— Была у тебя великая радость, а после — великое горе, — начала она с таинственно-загадочным видом, произнося слова чересчур отчетливо.

Изящная, с пышными каштановыми волосами радистка из Войска Польского, когда поляки ехали на фронт, оступилась, упала с поезда и сломала руку. Теперь кость уже почти срослась, и Ванда надеялась скоро вернуться в свою часть.

Здесь, в госпитале, Ванда пользовалась большой популярностью: она умела гадать на картах. К ней приходили из других палат, даже с других этажей — каждому хотелось узнать свою судьбу. Все, кто мог, собирались вокруг Ванды и, затаив дыхание, слушали ее мелодичный, с приятным акцентом голос. А она гадала, увлекаясь и волнуясь, искренне веря в то, что предсказывала, заставляя верить и остальных. Наговорив много страшных вещей, Ванда неизменно подходила к счастливому финалу. Карты ложились у нее только хорошо. Даже если и не сразу, то в конце концов обязательно хорошо.

— …И будет с тобой верный король до последнего выдоха! — предсказывала она.

— Дыхания, — поправила Катя.

— Дыхания! — повторила Ванда.

— Слышь, Таська? Верный король! — сказала с довольным видом Катя. — Ну а теперь, подружка, я пообедаю. Жрать охота!

И она в полминуты уничтожила содержимое двух небольших тарелок.

— А тебе, Ванда, я найду жениха! — пообещала Катя, вытирая рот марлевой салфеткой. — Самого лучшего солдата из моей роты. Знаешь, какие у меня храбрые солдаты!

— Солдата?

— Ну да! А что, ты за офицера хочешь? Небось за своего, за поляка?

Чтобы развлечь девушек, Катя иногда поддразнивала Ванду, которая сначала охотно вступала в игру, пытаясь отшутиться, но потом не выдерживала, обижалась и, отвернувшись к стене, умолкала.

— Да ты не дуйся! — доброжелательно продолжала Катя. — Подумай, Ванда! Я же самого красивого солдата выберу. С усами! Брюнета! Ну что ты молчишь? Обиделась? Или молишься? Брось!..

Все знали, что у Ванды есть молитвенник — небольшая книжечка в гладком коричневом переплете, которую она тщательно прятала. Вообще, у Ванды было много такого, чего не имели другие, — к ней приходили представители посольства, приносили подарки. Если это было что-нибудь съестное, она непременно делилась с остальными — так поступали все.

Катя поднялась на костылях и, сделав несколько шагов, остановилась, оглянулась на Тасю. Никак не могла она согласиться с тем, что Тася, уже решившая написать письмо, вдруг передумала. Ведь если так тянуть, можно навсегда лишиться друга — мало ли как он посмотрит на это…

— Ну как, Тась? Давай!

Но Тася, на которую гадание не произвело должного впечатления, молча покачала головой. Черные вьющиеся волосы, слегка подхваченные бинтом, рассыпались по плечам.

В палату вошла Света Богачева. Придерживая правой рукой загипсованную левую, направилась прямо в дальний угол к Шуре, тяжело больной девушке. Постояла рядом, поправила одеяло, увидела нетронутый обед.

— Опять ничего не ела? Шура, пообедаешь? Ну хоть немножко… — Нагнувшись над девушкой, Света прикоснулась к худой, безвольно свесившейся руке: — Покормить тебя?

Приоткрыв глаза, Шура медленно отвернула к стене бледное, с нездоровой желтизной лицо.

— Ничего не хочет! Чем только жива?! — сказала с соседней койки Зина, партизанка с ампутированной ногой. — Я пробовала уговорить: вроде и не слышит.

Вздохнув, Света выпрямилась и повернулась к Кате, приготовившись к отчету, который, она знала, та сейчас непременно потребует.

— Звонила? — коротко спросила Катя, догадываясь, что Света и не пыталась звонить.

— Понимаешь, там в кабинете сидит Алевтина Григорьевна. Я не хочу при ней… Разревусь. Неудобно… Лучше вечером, когда никого не будет.

— Разревусь!.. Ладно, пойдем